Новая сцена Александринского театра примет у себя первые масштабные гастроли екатеринбургского «Коляда-Театра». 14 спектаклей в духе традиций русского народного скоморошества, классика вперемешку с шутовством, необычная пластика и неслучайные характеры — такова программа фестиваля. В его преддверии мы побеседовали с создателем театра Николаем Колядой о театре без запретов, внутренней цензуре, образной лексике и лучшем стимуле для творчества.
— Что из себя представляет «Коляда-Театр» сегодня?
— Воплощение моей мечты, вот что он из себя представляет. В 2001 году, когда я создал на пустом месте театр, собралось 15 человек в подвале и у нас не было ничего, кроме желания работать в театре. Не было денег, не было аппаратуры, не было костюмов. Все тащили из дома. Декорации, мебель собирали по помойкам. А главное — никто в Екатеринбурге не верил, что у нас что-то выйдет. А мы верили. Я всегда говорил актерам: «Подождите, у нас все будет. Еще будут перед спектаклем у театра стоять «Мерседесы» сотнями — на них приедут наши зрители, у вас у всех будет большая зарплата, мы с вами объедем весь мир, терпите!». И я очень благодарен моим актерам за то, что они в меня верили и не предали.
Часто вечером я выхожу на проспект Ленина, где располагается мой театр, стою, курю и смотрю на неоновую вывеску «Коляда-Театр». Горит в ночи. Так красиво. В 1973 году я, маленький деревенский мальчик из села Пресногорьковка Кустанайской области, приехал в Свердловск. Мне было 15 лет, я приехал учиться на артиста. Никогда в жизни я не мог бы себе представить, что смогу в этом городе создать свой театр и так вот вечерами любоваться на вывеску, где стоит моя фамилия.
— Откуда в голове родилась идея именно такого формата?
Десять лет я проработал в Свердловском академическом театре драмы режиссером. На Малой сцене со мной работало 15 человек. Мы сделали 10 спектаклей, пытались привнести в театр что-то новое, ездили на фестивали и получали призы и премии. Но в самом театре, кроме агрессии со стороны всех там работающих, ничего не получали. В конце концов мне это надоело, и я пустился в свободное плавание. И очень благодарен Богу, что решился на это. Кому я не нравлюсь — вот тебе Бог, а вот порог. Со мной работают только единомышленники.
— Насколько работа в авторском театре сложнее или легче?
— Мало того, что у меня театр авторский, он был, остается, и останется частным. А это значит — экономить на всем, беречь каждую копейку, следить за порядком так, как в родном доме, а не как у дяди. Каждое утро мне надо отправляться на рынок и покупать все необходимое для театра — и корона с головы у меня не свалится. Все занимаются всем, и никому это не в лом, как говорится: это наше общее дело. В целях экономии мне пришлось самому ставить танцы, делать оформление спектаклей, придумывать костюмы и подбирать музыку. Конечно, когда я ставлю в других театрах, где у меня десяток помощников, — это легче. Но у нас другие условия. И ничего, знаете ли — научился и танцы ставить, и оформление придумывать. Нормально получается, мне кажется.
— Чем отличается работа в театре сейчас от работы 15 лет назад?
— Я терпеть не могу, когда люди театра начинают ныть и говорить, что им чего-то там запрещают, не дают самовыразиться. Глупости все это. Мне никто не мешает. Попробовал бы кто помешать. Я делаю только то, что хочу. Ставлю только так, как я хочу. Мне никто не может указывать. Ни чиновники, ни театральные критики.
Есть один критерий: полные залы. Все. У нас аншлаги каждый день. Мы играем до 60 спектаклей в месяц. «Утром, вечером, в обед», что называется. И играем не французские развлекательные комедии, а серьезный разнообразный материал: классические пьесы, пьесы уральских драматургов, детские сказки. Я не вижу того, о чем все сейчас говорят: мол, начали закручивать гайки и поворачивать все к цензуре. Не вижу я этого по своему театру.
У меня самого есть какая-то внутренняя цензура: вот до сих пор можно, а дальше — табу. Нельзя плохо говорить о Родине, о маме, о семье. Можно, подобно Гоголю, говорить о нашей стране, но проклинать ее — нельзя. Для меня нельзя, запрещено. Кто-то хочет — ну, пожалуйста. Нельзя говорить о Боге плохо. Для меня нельзя. Мама мне говорила: «Есть Бог, нету — не трогай его». Кто-то хочет о Боге говорить плохо — пусть говорит. В некоторых спектаклях у меня есть ненормативная лексика. И никакой суд мне не запретит ее использовать. Потому что она там нужна. Вот и все.
— Кто сейчас ходит в театр? Какая публика?
— Замечательная публика! Разная. Умная, думающая. Все понимающая. В театре часто говорят актеры: «Публика — дура. Все сожрет». Нет, неправда. Все не сожрет. Публика все видит и все понимает лучше нас, работающих в театре. Другое дело, что не всякий воспринимает мой театр, потому что мы пытаемся найти какой-то новый язык, а не играть «Шекспира в бархатных штанишках», как это водится во всех театрах России. Многим это не нравится. Они и не ходят к нам. Ну и пусть.
— Насколько публика отличается в разных городах?
— На Урале народ сдержанный. Похлопают немножко и разойдутся молча. А уж потом только напишут мне письмо или в «Живом журнале» или в Facebook откроют, что они чувствовали на самом деле. В Москве благодарная публика — отзывчивая, добрая, смешливая. Мы вот уже много лет в январе приезжаем с большим репертуаром в столичный Центр На Страстном — залы битком на всех спектаклях. В октябре начали продажи билетов на очередные гастроли. И вот уже половина продана. За три месяца! Невероятно для меня.
— Как наставник вы постоянно даете советы, а какой лучший совет получили сами?
— В пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия» один из персонажей говорит: «Я бы советовал мне не советовать». Вот и я так всегда повторяю. Как-то обхожусь без подсказок. Очень часто вспоминаю, что мне мама говорила (царство небесное мамочке, семь лет ее уже нет на свете), когда я жаловался ей на всех «нехороших» людей в театрах, в моей жизни: «А все равно, сынок, хороших людей на белом свете больше». И мне становилось стыдно, что я ною. Не дай Бог никому того, что досталось ей и ее поколению. Но вот как-то мама не озлобилась, а всегда верила, что хороших больше на свете. Я тоже верю в это.
— Ведете ли вы книжку для записи диалогов, ситуаций свидетелем которых вы становитесь случайно? Что из последнего вспомните?
А как же. Конечно веду. Но чаще всего записи эти не для всех, потому что там бывает нецензурная лексика. Русский мат такой прекрасный, такой образный, такой красивый, я его так люблю. Записываю многое просто так. А что из последнего записал? Вот, скажем:
— Формула Толстого о литературе: «Содержание. Красота. Искренность».
— ИБД — имитация бурной деятельности, ПГМ — православие головного мозга, СИБУРДЭ — симуляция бурной деятельности. Эти аббревиатуры люди используют часто в речи.
— Поговорка: «Руки в масле, жопа в мыле. Мы работаем на ЗИЛе».
— Хорошее название пьесы: «Клуб брошенных жжен».
— Каким образом происходит процесс создания пьесы?
— Я смотрю на свою банковскую карточку и вижу, что денег от РАО стало поступать меньше. Тогда я сажусь и начинаю писать новую пьесу. И рассылаю по театрам, чтобы ее поставили, и я получил бы денег. Никакого вдохновения я не жду. Я пишу пьесы абсолютно искренне, я плачу над ними, смеюсь, придумывая все, но при этом я точно знаю, что надо написать для театра, чтобы пьеса была поставлена, и чтобы я получил денег. Простите за цинизм. Из 120 написанных мною пьес 90 поставлено в разных театрах страны и мира — наверное, это показатель. Я выпускаю сейчас, кстати, собрание сочинений — в 12 томах. Пока вышло три тома. В ближайшие год-два выйдут остальные.
— Тематика современных пьес отличается от прежних?
— Ничем не отличается. Всегда драматурги писали о любви или об ее отсутствии. И нынешнее поколение пишет про тоже самое.
— Каков ваш секрет успешной постановки?
— Многие сегодняшние режиссеры утратили связь с реальностью, не могут или не хотят найти связь с публикой. Им кажется, что они должны самовыражаться, а люди обязаны приходить в театр и смотреть на то, что они нагородили на сцене — просто так, вдохновение, мол, нашло и нам плевать на публику в зале. Я ставлю спектакли и всегда думаю о том, чтобы людям было интересно. Человек приходит в театр после работы, выпил коньячку в буфете, сел в кресло мягкое, темно в зале — конечно, его клонит в сон. Это нормально. Что сделать на сцене, чтобы держать внимание зрителя? Картинка должна быть, прежде всего. Публика ест глазами. И движение должно быть. И характеры. И мысль. И слово. И боль. Много чего есть, друг Горацио, на свете, чем можно держать публику.
«Утpo Пeтepбуpгa»