Благотворительная организация «Дети Павловска», шесть лет назад возникшая вокруг дома-интерната №4 для детей с множественными нарушениями развития, выросла вместе со своими подопечными. Теперь она работает в городе с совершеннолетними воспитанниками павловского интерната, вытаскивая их из цепких тисков заботливых социальных служб. Мы поговорили с руководителем организации Евгенией Штиль о том, к чему должна стремиться благотворительность и кто собирает аптечки для немецких автомобилей.
Есть такое мнение, что благотворительным фондам выгоднее держать своих воспитанников при себе, а не отпускать во взрослую жизнь. Насколько это верно?
Вопрос неожиданный. Мне кажется, такой проблемы быть не может, число нуждающихся в помощи неисчерпаемо. Одни закончатся, начнутся другие.
А они закончатся? Чем, как закончатся?
У «Ночлежки» не закончатся, например. У них поток, они две недели держат бездомных у себя, затем говорят «до свидания» и запускают следующих. В нашем городе нуждающихся гораздо больше, чем «Ночлежка» может себе позволить поставить на ноги. Или взять AdVita, которая занимается онкологическими больными, — работы непочатый край. Не закончится рак на Земле. Они вылечат сто человек, на очереди еще тысячи.
Но вот вылечат они этих людей или купируют болезнь — они же ничего не делают дальше. Здоров — свободен.
Да, так они свою миссию выполнили. Но человек, провалявшись в больнице какое-то долгое время, пережив все потрясения лечения, психологически и физически не готов вернуться к нормальной жизни. Бездомные придут в «Ночлежку» за новой тарелкой, аутисты, с которыми занимаются волонтеры «Антон тут рядом» тоже не готовятся к внешней среде.
Они их держат, да. У «Антона» замкнутая система. В «Упсале» так же. В Павловске работает несколько благотворительных организаций: «Перспективы», «Шаг навстречу». Мы там выросли как «Дети Павловска», но наше присутствие там на данный момент сведено к нулю, потому что мы сейчас занимаемся тем, что происходит после Павловска. Ни у кого из наших коллег не вставало вопроса, чем все должно кончиться. У нас всех есть общая светлая мечта о том, чтобы такое учреждение как Павловский детский дом перестало существовать. Не должно существовать даже возможности для возникновения ситуации, когда у людей рождается больной ребенок и они его скидывают на государство и убегают в панике. Но каждый из нас понимает, что на нашем веку, в ближайшие лет 50 ситуация не изменится. Работы полно.
А что вы делаете с детьми, чтобы их выпустить в мир? Вы же не можете с ними всю жизнь нянчиться.
Как раз поэтому мы ушли из Павловска вслед за нашими ребятами, которым наступило 18. Их там довели до состояния совершеннолетия и отпустили с миром во взрослый интернат, где все кончено. Нас эта ситуация не устроила: как так, мы шесть лет вкладывали в этих ребят свои силы, показывали им мир вокруг — они, я уверена, бывали в Русском музее чаще, чем любой среднестатистический горожанин, и зачем?! Им стукнуло 18 и мы должны сказать — ну вот, парень, ты видел жизнь, давай до свидания, мы свою миссию выполнили? Нет, нифига. Мы показали им мир за заборами, чтобы потом заявить, мол, повеселились и хватит, все, пока? Мы не могли допустить такой мысли. Теперь мы встречаем ребят на выходе оттуда. «Дети Павловска» повзрослели, мы работаем с людьми старше 18 лет. Мы создали проект, аналога которого в России точно нет, потому что никому никогда здесь не приходило в голову вытаскивать из взрослого психоневрологического интерната людей. Мы это делаем, поскольку не успели этого сделать в Павловске. Потому что какие у них шансы там? Их немного: быть усыновленными или забранными волонтерами в свою семью. Но это хоть какие-то шансы и перспективы, а если в 18 лет он отправляется во взрослый интернат, ему уже ничего не светит. Но сейчас там мы.
Во взрослом интернете до конца жизни сидеть?
Да, до конца. Там ничего нет, один телевизор на сто человек.
Это же работоспособные люди, они могут найти себе дело и заниматься им с пользой и себе и обществу.
Но никому у нас не приходило в голову этот ресурс осваивать, он не так уж популярен среди работодателей. Только со временем, твердо встав на ноги, бизнесмен может начать задумываться о том, чтобы неким искусственным образом создать это рабочее место, позволить себе содержать работника с низкой производительностью. А вот, например, на заводе Mercedes в Германии есть цех, который собирает фирменные аптечки для машин. Там работают люди с синдромом Дауна, десяток человек. Во всех корпоративных изданиях Mercedes обязательно делает большие статьи об этом цехе, это их гордость. Это демонстрирует всем, что их бизнес настолько мощный, что может разрешать даже такие ситуации. У нас же все бизнес-предприятия стремятся каждого человека заставить работать за двоих. Поэтому чтобы приспособить наших ребят к труду и обороне, нужно перепробовать очень много всего. Существует такой фонд «Рауль», который занимается трудоустройством выпускников детдомов, с этого года мы начали сотрудничать. Раньше «Рауль» работал только с коррекционными домами, после пребывания в которых люди выходят на свободу, кто-то получает квоты, кому-то полагается жилье, еще и образование у них какое-никакое есть. А наши ребята — это другая сфера, социальная сансара, они рождены быть изолированными от общества в нашей стране.
Наша миссия — в социальной интеграции. Мы всеми способами их продолжаем социализировать. Мои проекты были нацелены на самых активных детей, хотя в Павловске и лежачие дети есть и те, кто даже не шевелится. У нас же была такая экспансия в городскую среду, мы и все фестивали посещали, и у нас был совместный проект с Русским музеем — «Игра в классиков», там обычные и необычные дети вместе шли целый курс, путешествие по русскому авангарду. Это было очень круто, когда бок о бок они занимаются и не видят различий между собой.
У этих ребят нет никакого общества за пределами организации?
Нет, пока нет. Им нельзя же выходить самим; пока они дети — нельзя точно, а когда они переходят во взрослый интернат, их возможности зависят от того, на каком они находятся отделении. Если на открытом, то могут, но таких счастливчиков — один из тысячи. Большинство наших ребят сидят в закрытых отделениях, откуда их должен кто-то забирать, написав соответствующую заявку о том, что мы хотим забрать их, например, в цирк, а руководство интерната будет принимать решение, выпускать их или нет. Мы твердолобо и свято верим в идею, что они могут жить в этом обществе.
А как их в интернате называют? Пациенты, иждивенцы?
В интернате у них статус «больные». «Больная Сидорова не сможет поехать с вами в театр». Если человек больной, он лежит в больнице, но это же не больница. Это некое социальное общежитие. Персонал, который там работает употребляет еще термин «проживающий». А в детском доме они все «воспитанники», хотя воспитание там тоже относительное.
Но вы же их не собираетесь до гробовой доски вести? Ведь смысл в том, что у человека появляется работа, круг общения и ты с ним прощаешься.
Да, наша цель такова. Вот тебе пример нашей работы: каждый ребенок, инвалид и сирота имеет право на жилье от государства — обычно это однушка в Шушарах, 17 квадратных метров без мебели, без всего. Но не каждый знает, что у них есть это право: внутри системы нет сердобольных сотрудников, которые все бросят и пойдут каждому это объяснять.
Система кормится за счет этих душ, ей это выгодно. Потому что если всех сирот разберут, то куда им девать такую махину как детский дом и вообще весь комитет по соцполитике вместе взятый? Там же цветет Советский Союз во всей красе. Детский дом на этих детях точно живет. Пенсия на каждого из этих детей — 35 тысяч — попадает именно в детский дом, по крайней мере, большая ее часть. И чтобы ребята свое жилище получили, нужно вставать на очередь, все им подробно объяснить и рассказать, три года ждать, являться везде, где надо, чтобы ставить подписи. Сами они не справятся с этим. Представь, человек всю жизнь жил в изоляции и однажды ему говорят, а поедька ты на Сенную в комитет. А он даже жетон не сможет купить и кинуть в турникет, у него не было такого опыта. В детском доме мы только этим и занимались: как купить жетон, опустить его в щель, встать на эскалатор, не офигеть от происходящего вокруг, не сойти от этого с ума. Эти тренировки у нас были еще там. И мы успели многим помочь с этой очередью еще тогда. Потому что никому, кроме волонтеров, заниматься этим неинтересно. Мы же их друзья, с ними в хороших отношениях, обсуждали, фантазировали и дофантазировались до того, что круто жить одному и ты с этим справишься, давай попробуем. Конечно, это дикая ответственность и в соцотделе учреждения все были в шоке и спрашивали, зачем вам это надо, эти эксперименты. Есть же спокойный привычный путь, из детдома в интернат: таже койка с теми же покрывалами, та же каша, зачем менять систему, которая 70 лет работает «на ура»?
Сейчас наша миссия в том, чтобы у наших подопечных была жизнь за пределами интернатов. Для того, чтобы человек был обычным гражданином, ему нужно иметь жилье, иметь возможность зарабатывать, уметь читать и писать. Круг общения приложится. Мы же сами не позиционируем себя как волонтеров, а их — как наших подопечных. Они же взрослые ребята, им по 20 лет. Мы друзья. Понятно, что мы многое им советуем, но в целом они довольно самостоятельные ребята. Мы ставим их на эту очередь на жилье и помогаем пройти все необходимые комиссии и четверо уже живут в собственных домах, они получили свое. Мы помогаем их обставить, а вот одну из квартир делает московский журнал AD (Architectural digest, российская версия международного журнала об архитектуре и дизайне интерьеров. — Прим. ред.). Они собрали вокруг задачи обставления однушки в Шушарах с десяток московских архитекторов.
Они получают же по инвалидности пенсию, на нее можно жить?
Если не выходить из дома, то можно. Она составляет около 14000 рублей в месяц. У них и квартплата льготная, так что прожить можно. И тут мы сталкиваемся с проблемой мотивации. Вот у них есть дом, есть эта пенсия и можно никуда не выходить. А мы все равно тянем их учиться, общаться, иногда даже приходится навязываться. Наши коллеги фонд «Рауль», скорее всего, назовут эту проблему в числе первых. Дети, выросшие в детдоме на всем готовом имеют очень много иждевенческих настроений.
Это удивительно — при всей ущербности системы, она устраивает и тех, кто снаружи, и тех, кто внутри. А мы почему-то хотим эти устои рушить, тормошим ребят, тормошим систему. Я отстану от человека только когда пойму, что я ему не нужна. И таких людей у нас четверо, это обладатели своих квартир, мы уже почти не думаем об их состоянии. Они работают, хотя пока что это не работа мечты. Они устраиваются на неквалифицированную работу, дворниками где-то на районе. У них по трудовому статусу есть норма часов, которую нельзя превышать и работодатель должен устраивать их на две трети ставки или на полставки и не имеет права загружать восьмичасовым рабочим днем. Другое дело, что по законодательству у нас далеко не каждый оформлен и возможности есть. Мы, конечно, сейчас хотели бы научить их более креативным профессиям, чему-то близкому нашему кругу общения.
Государство бесполезно просить о помощи?
Мы не напрашивались, а нам никто не предлагал. Наши коллеги из «Перспектив», самого крупного, пожалуй, в России проекта подобного типа, имеют отдел GR — это очень круто, у них есть ресурсы. Но нас-то полтора человека. У нас нет времени на оббивание порогов. Мы не работаем с системой, мы работаем с людьми, вот у нас есть 17 ребят и их проблемы. К вопросу о том, когда это закончится — когда все они выйдут из стен интерната и будут жить в обществе без того, чтобы мы держали их за руку. Но совсем не факт, что все они обретут такую судьбу, некоторые просто физически не способны жить сами. Мы думаем о некоей альтернативной форме проживания — не в интернате и не в одиночестве — но пока не нашли решение. Что касается тех, кто пока что не в начале списка на выселение, мы стараемся, чтобы они как можно чаще были в городе, имели возможность здесь себя проявлять и, сидя в интернате, имели связь с внешним миром: интернет, ноутбук, умение ими пользоваться — набор инструментов, который позволит пользоваться благами внешнего мира, находясь там.
«Утpo Пeтepбуpгa»